Через Горловку пролегли жизненные дороги многих известных писателей и поэтов. Родом из нашего города Юрий Чёрный-Диденко, долгое время жил здесь Борис Горбатов. Слышал я также, что гостили в Горловке Евгений Шварц и Владимир Сосюра. Последний даже посвятил Горловке восторженное стихотворение «Я йду проспектом у гудків привіті» (интересно, знают ли о нём школьные учителя украинского языка, читают ли своим ученикам?). Но вы наверняка удивитесь (как изумился и я), узнав, что в нашем городе бывал Аркадий Гайдар. Более того, автор самой любимой книги советской детворы «Тимур и его команда» даже работал на одной из горловских шахт. Этот факт мне подтвердили в музее истории.
– Действительно, Аркадий Гайдар в середине 20-х годов некоторое время находился в Горловке, – сказала младший научный сотрудник Лариса Прохорова. – Но на какую из шахт он устроился, неизвестно, и сильно сомневаюсь, что когда-либо это удастся выяснить: единственное найденное документальное подтверждение его пребывания в нашем городе – очерк «Пути-дороги».
Я нашёл этот очерк в трёхтомнике Аркадия Гайдара. В июле 1926 года его по частям опубликовала пермская газета «Звезда». Речь идёт о путешествии вчерашнего командира Красной Армии Аркадия Голикова, мечтающего стать писателем, пешком по Харьковщине и донецкому краю. Самое интересное, что слово «Горловка» не упоминается ни разу. Из близких нам географически топонимов проходят только Артёмовск и… Никитовка. Как раз возле Никитовки разошлись пути бывшего краскома и двух беспризорников, с которыми он целую неделю шёл от Северского Донца. Они остались на станции, чтобы примоститься к поезду и уехать в Крым, а Гайдар же пошел дальше, направляясь к шахтам. К какой же из них он пришёл? В середине 20-х в Горловке ещё не было шахт им.Румянцева (открыта в 1932 году), им.Гагарина (её предшественница №19/20 вступила в строй в 1929-м), им. Изотова (работала с конца войны). Стало быть, остаются госрудники Первый (потом «Кочегарка»), Пятый, который, кстати, уже носил имя Ленина, бывшие «Мария» («Комсомолец») и «Государев Байрак» (им.Калинина), Кондратьевский, Восьмой и Девятый (позже объединенные в шахту им.Гаевого).
За помощью обратимся к самому Гайдару, который пишет:
«Был уже вечер, когда тяжело пыхтящий товарный поезд нагнал меня.
– Эй, эй, дядя! – услышал я приветливый оклик и, приглядевшись, заметил две всклокоченные головы, высовывающиеся из перегородки угольного вагона». И дальше. «Прошел ещё с версту, вышел за кусты и остановился. Горел горизонт электрическими огнями, и огромные, как египетские пирамиды, горы земли, вывезенные из прорытых шахт, молчаливо упирались острыми конусообразными вершинами в небо. А по небу, точно зарево тревожных пожаров, горели отблески пламени раскалённых коксовых печей.
Шахты Донбасса были рядом».
Двигаясь вдоль железнодорожного полотна от Никитовки, Гайдар не мог выйти к рудникам современных Никитовского или Калининского районов, для чего ему пришлось бы круто поворачивать или налево, или направо. Только к старейшей донецкой шахте, ныне закрытой «Кочегарке».
Писатель вскользь упоминает, где пришлось ему жить время, пока работал. Обретался он в так называемой казарме, куда селились, например, крестьяне, приезжавшие за месяц-другой заработать на корову или лошадь: «За двадцать семь рублей в месяц я нанялся вагонщиком в шахту. Дали мне брезентовые штаны, рубаху и три жестяных номера – на фонарь, на казармы и личный номер… В два часа следующего дня со второй сменой я вышел на работу. Поднялся на вышку. Там шмелиным гулом жужжала тысячная толпа шахтеров. Подошел к окошку. Штейгер равнодушно вписал мое имя и крикнул десятнику:
– Возьмешь на Косой пласт».
Условия, в которых пришлось ему работать, описаны детально. По сути, эта часть очерка – короткая документальная лента о труде горняков до массового прихода под землю машин (хотя, на мой взгляд, многое осталось в шахте таким же, каким было почти сто лет тому назад).
«Звякнул сигнал, и бешено завертелись приводные ремни, и из темной пропасти шахтового ствола выплыла двухэтажная клеть. Дождались очереди, залезли, стали плотной грудой, тесно прижавшись друг к другу. Потом протяжный, длинный гудок медного рожка – и клеть рвануло вниз. Почему-то все молчали, клеть стремительно падала, но казалось, что она летит вверх.
…Первая остановка – штольня на трехсотом метре, вторая на четыреста тридцать седьмом, но есть еще и третья. Вылезаем на второй. Тускло светят раскачивающиеся фонарики, и длинной вереницей шахтеры тянутся по изгибам узкой шахты, постепенно теряясь по разным штрекам и квершлагам.
Нас остаётся трое. Мы прошли уже около двух верст под землей, наконец упираемся в тупик. Забойщик, полуголый, забирается под аршинный пласт и лежит там, как червяк, сдавленный земляными глыбами, и киркой бьет уголь, который по косому скату «печи» летит в штольню. Мы лопатами нагружаем вагонетку и везём её сажен за полтораста – там яма. Что это за яма, я не знаю, но я знаю, что когда в нее сваливаешь уголь, то он шумит и с мёртвым, глухим стуком катится куда-то вглубь далеко вниз.
– Куда? – спрашиваю своего соседа.
– В коренной нижний штрек, туда ссыпается весь уголь со всех штолен, и уже оттуда идет он наверх.
На пятом часу с непривычки у меня заболевает спина, хочется курить, но нельзя, хочется пить, но нечего. Везде ручьями бежит чистая, холодная вода, подошел, пополоскал черные, как у трубочиста, руки, набрал в пригоршню, хлебнул и тотчас же выплюнул с отвращением, потому что кислой тиною стянуло весь рот.
На восьмой час я – не я. Горло пересыпано пудрой черной пыли, сумасшедшие гудят по шахтам ветры, но с тела льётся и смешивается с угольной грязью крупный пот.
Для того чтобы подняться наверх, нужно сначала спуститься вниз. Пошли по штольне.
– Стой, – говорит мне забойщик. – Мы пришли. Я ничего не понимаю, потому что около меня только голые стены и никаких выходов нет. Забойщик подходит к той самой яме, куда я только что ссыпал уголь, и открывает крышку.
– Лезь за мной.
С трудом протискиваюсь в яму. Стенки ее обшиты деревянным тесом. И в ней можно только лежать. Крепко сжимаю лампу и чувствую, как подо мною катится уголь, и сверху катится уголь, засыпается за шею, за рукава, и сам я, почти не сопротивляясь, в темноте стремительно лечу вместе с углем куда-то вниз.
– Держись! – кричит мой спутник.
За что держаться, как держаться, я не знаю, но чувствую, что к чему-то надо быть готовым. Р-раз – вылетаю в нижний штрек. После восьмидесятиметрового стремительного полета встаю измятый и оглушенный падением. Идём дальше. Штольня расширяется, отовсюду тянутся шахтеры, подходим к стволу и ждём очереди. Наконец выбираемся в клеть, опять гудок – и сразу вверх.
Выхожу из клети, шатаясь, жадные глотки воды и жадная затяжка свернутой цигарки махорки. Спускаюсь, сдаю лампу. На дворе ночь. Долго моюсь в промывочной горячей водой, но, вернувшись в казармы и бросившись на нары, вижу перед собой осколок разбитого зеркала. Смотрю и не узнаю себя: под глазами чёрные полосы, глаза лихорадочно блестят, лицо матовое, губы подчеркнуто красные. Закуривая и откашливаясь, плюю на пол, и из лёгких вырывается чёрный угольный плевок».
Проработал Аркадий Гайдар на Первом руднике полтора месяца. Как он пишет: «Стал я худым, глаза, подведённые угольной пылью, как у женщины из ресторана, и в глазах новый блеск – может быть, от рудничного газа, может быть, просто так, от гордости». Но, томимый жаждой новых впечатлений, он, получив заработанные двадцать семь рублей, отправился дальше странствовать по донецкому краю.